... и умоется кровью тот, кто усомнится в моём миролюбии
Портрет по памяти
Автор: Виверныш
Бета: просила не упоминать её имени
Фандом: Bleach
Пейринг: Кьораку/Укитаке
Рейтинг: PG-13
Дисклеймер: буквы придумали Кирилл и Мефодий, блич – мангака, а я только пользуюсь.
Саммари: после бутылочки саке в хорошей компании капитан восьмого отряда пишет портрет по памяти.
что-то тут спрятано
Ты беловолосый и светлокожий. Помнится, я тебя долго не мог запомнить из-за твоей монохромности. Такой серый мыш, неприметный и тихий, но только до тех пор, пока не открывал рот и не сверкал из-под седой чёлки тёмными карими глазищами. Вот так я и заметил тебя – на занятии по дзюцу, где тебе стало плохо, но ты одним взглядом разогнал наших девушек, рванувшихся тебя спасать. Не испугалась одна Унохана Рэтсу, но она не боялась ничего, так что это я воспринял как само собой разумеющееся. Сам-то я к тебе тогда не подошёл, но взгляд этот взял на заметку – как признак того, что ты не так прост.
Ты носишь длинные волосы. Когда мы учились в Академии, ты ходил стриженный, вечно лохматый, смешной такой, похожий на щенка. Только когда стал лейтенантом – начал отпускать волосы. Сначала отговаривался тем, что нет времени сходить постричься, а потом, когда волосы коснулись плеч, ты выдумал новую отговорку – мол, так легче собрать в хвост и ничего в глаза не лезет. Я не возражал против этого сначала куцего, а затем уже и длинного хвоста. Потому что не было ничего приятнее, чем распустить вечером твои туго собранные волосы и услышать из твоих уст тихий вздох наслаждения. И пропускать серебристые тяжёлые пряди между пальцев, ощущая их прохладу и гладкость.
Ты худой. И лёгкий. В Академии, даже на старших курсах, я мог на руках донести тебя до кабинета врача и не сбить дыхание, но ты мне не позволял, если был в сознании. Не сказал бы, чтобы ты плохо ел – хотя, если бы сам не видел, не поверил бы. Ты можешь съесть разом три обеда, выпить чаю с чем-нибудь сладким, и через час уже искать, чего бы пожевать. Обычно такое у тебя бывает либо незадолго до, либо через некоторое время после обострений. Твоё тело пытается наверстать те силы, которые ты теряешь в жестокой лихорадке, когда сутками не поднимаешься с футона. Твоё тело требует новой крови – и ты этому не сопротивляешься, по опыту зная, что воздержание в еде замедлит твою поправку и восстановление сил. Надо сказать, во время обострений ты не ешь, сколько бы они не длились. Однажды мы серьёзно опасались за твою жизнь, когда ты слёг в феврале и не поднимался две недели, и ни я, ни Унохана, ни твои офицеры не смогли закинуть в тебя ничего, кроме лекарств. Ты оправдывал это тем, что еда, якобы, идёт не на выздоровление, а для болезни, и если её кормить, ты будешь болеть ещё дольше. Поэтому ты только пил отвары и хинно-горькие лекарства, собственноручно изготовленные капитаном Четвёртого отряда. После этих двух недель ты выглядел как скелет, обтянутый желтоватой кожей, но я всё равно пришёл к тебе в постель, как только ты смог сам встать. Выздоравливающим шинигами нужно удовлетворять все виды голода.
Ты чистюля, каких мало. Это я, вечный раздолбай, убирал в комнате один раз в год – перед тем, как вселиться в неё. Ты же занимался этим добросовестно и, кажется, с удовольствием. Только потом я понял – ты просто боялся, что я заражусь от тебя. Когда мы стали любовниками, ты запрещал мне целовать себя в губы. Если я пытался провернуть какой-то трюк и поцеловать внезапно, устраивал мне головомойку и шипел, чтобы я не смел этого делать. Слава ками, мозговитая Унохана выбрала тебя объектом для написания дипломной работы, за которую и была сразу после Академии назначена лейтенантом Четвёртого отряда. Она таскала тебя на обследования больше недели, потом месяц ночами (днём-то учиться надо было) писала диплом. Результаты обрадовали всех – то, что ты считал туберкулёзом, оказалось врождённым застоем рейацу между звеньями Сна и Гордости, который и ранил твои лёгкие. Болезнь оказалась неизлечимой, но не угрожающей жизни, хоть и изнурительной. Кажется, в тот день, когда она это сказала, ты впервые спокойно вздохнул. И разрешил себя поцеловать. Я до сих пор помню, как ты неумело отвечал мне, как ты фыркал и задыхался, открывая себе что-то новое в соприкосновении тел, как я в порыве тебе губы и щёки исцарапал щетиной. На поцелуях всё и завершилось, потому что утром был выход на дипломную практику в мир живых и надо было выспаться хотя бы тебе – чтобы хоть один был в форме и прикрывал, если что. Отмечали эту маленькую радость уже после возвращения с грунта бутылочкой саке и сладким вином. И на следующий день на вручение дипломов попали ближе к концу торжественной части. Причём ты – с мелкими царапинами на лице. Я решил бриться хотя бы раз в три дня, хотя ни одного упрёка от тебя не слышал.
Ты дерёшься с таким вдохновенным выражением лица, словно пишешь картину. Это даже дед Яма замечал, пока мы учились. Наблюдать за тем, как ты разделываешь пустого – одно удовольствие, хотя проследить твои движения, большей частью осуществляемые в шунпо, неподготовленному человеку практически невозможно. Белые волосы, белые рукава, тонкие белые запястья – ты просто выпущенный на волю смерч. И Согё-но Котовари, как продолжение твоей руки, вначале одной, а потом уже обеих. Раз, два – и мне уже нечего делать. Но это только в том случае, если твоё белое не окрасится алым в один момент. По опыту знаю, что твои приступы выбирают самые неудачные моменты для появлений. И тогда уж мне приходится снимать маску безделья и лени и приниматься за дело самому. Благо, Катен Киокотцу намного легче работается в твоём присутствии. Подозреваю, что мой занпакто тоже старается произвести на тебя впечатление, хотя я могу и драматизировать. Я уже давно всё делаю, не задумываясь. Быстро доделать недоделанное, дать тебе ещё и свой платок, накинуть тебе поверх капитанского ещё и свой фирменный розовый хаори для тепла, довести или донести в зависимости от тяжести твоего приступа до дому, уложить и напоить отваром. Иногда приходится вызывать Унохану и противостоять твоим попыткам отделаться от госпитализации. Потом уйти для вида в свой отряд, позаигрывать с милой Нанао, подписать документы, а ночью прийти к тебе, где бы ты ни находился – дома ли, в госпитале ли, я всё равно ночую рядом с тобой. Рэтсу о нас знает ещё со студенческих времён, поэтому никогда не препятствует моим поздним визитам.
Ты спишь обычно на боку, по-детски приоткрыв рот, с лицом, которого не может быть у старого воина и основательно потрёпанного болезнью человека. Во сне ты часто мёрзнешь и ищешь тепла. А иногда, особенно перед приступами, ты сбрасываешь одеяло, а к утру сильно замерзаешь, если тебя некому накрыть. Я люблю обнимать тебя сзади, прижиматься грудью к твоей спине, а ты любишь засыпать у меня на плече так, чтобы я потом не мог пошевелиться и утром перед выходом по полчаса разминал ноющую руку, шею, ещё что-нибудь. Иногда ты мне помогаешь, но в итоге мы опаздываем всюду, куда бы ни собрались.
Ты сознательно отказался от того, чтобы продолжить свой род после того, как всё та же Унохана не без помощи Урахары установили, что твоя болезнь, скорее всего, наследственная. Я бы даже обрадовался, если бы ты женился. Это бы принесло тебе много радости, я знаю – у тебя были бы дети, которых тебе настолько не хватает, что ты усыновляешь и удочеряешь любого своего подчинённого хоть сколько-нибудь младше тебя по возрасту. Как хорошо, что я тебя старше на полгода. Весь твой отряд – твои дети, и часть командования, когда-то бывшая твоими подчинёнными – тоже. Я люблю шутить, что каждый раз ты выздоравливаешь только потому, что твои ребята оккупирует сейрейтейские и частично руконгайские храмы и круглосуточно молятся о твоём скорейшем выздоровлении. В каждой шутке, по традиции, есть доля шутки. Градус обожания своего капитана в твоём отряде зашкаливал всегда. Надо сказать, меня мои люди воспринимают как бесплатное приложение к Нанао, и я этому даже не удивляюсь.
В Готее 13 существует присказка о том, что из лейтенантов Укитаке дороги две – или становиться капитаном, или в могилу. Видимо, её не слышал ты один. Однажды на капитанской попойке не особо трезвый Ичимару пересказал тебе эту шуточку. Ты привычно заулыбался, но потом быстро ушёл, сказавшись больным. Я пошёл за тобой и увидел, как ты, закрыв глаза ладонями, стоишь в тени дерева, прислонившись спиной к стене. Тебе было так плохо, что с меня разом слетел весь хмель. Действительно, твои бывшие лейтенанты – Айзен, Тосен, Кучики, какое-то время Комамура, буквально две недели, пока не достиг банкая, Хицугая, ещё туча наших бывших коллег, имена которых моя память уже не удерживает, но я уверен, ты можешь перечислить их в том порядке, в котором они у тебя служили и учились. Но сколько их, безымянных для всех, кроме тебя, мальчишек-лейтенантов, потерянных из-за того, что они не успели овладеть банкаем до первого в их карьере серьёзного задания. Ты переживал смерть каждого тяжело, словно смерть своего ребёнка. Особенно сильно по тебе ударила гибель твоего последнего лейтенанта, Шиба Кайена, я ещё помню его имя, это был замечательный парень, которого, как я понял, ты растил себе на смену. Кучики на него плевался, ясное дело – изгнанный род, но ты с поразительным упорством стоял на своём, ты хотел вернуть клану Шиба его прежнюю честь. Парень бы действительно добился многого, не погибни он так глупо. Ты как раз только начал поправляться после сезонного обострения, и тут такой удар. Кажется, если бы тебе можно было поседеть ещё раз, ты бы поседел. Ты два дня не запускал никого в свой дом, а на третий, когда я сломал сёдзи, выяснилось, что ты перебирал и по-своему организовывал документацию отряда. На следующем капитанском собрании ты попросил Ямамото не назначать тебе больше лейтенантов. После, уже мне одному, ты пояснил: «Капитанов больше не требуется, а дела отряда я могу вести и при помощи младших офицеров». Вечером я напоил тебя и ты долго и неумело плакал, мешая шёпот с кашлем, слёзы и кровью от внезапно начавшегося приступа. Мне было за тебя горько и больно, и утешать тебя было нечем. Я остался с тобой ночью, отчасти из-за того, что боялся, что тебе станет хуже, отчасти для того, чтобы разделить твои чувства. Мои лейтенанты сменяются так, что я и не вспоминаю имён прошлых, знакомясь с новыми. Я не привязан ни к одному существу в Сейрейтее, кроме тебя. Зато ты чувствуешь так полно, что это причиняет тебе боль.
За что я люблю тебя? Нет, Джуу-тян, я уже этого не помню. Слишком уж давно я тебя люблю, моей любви уже не нужны причины. И сколько бы я ни искал мягкости и нежности женского тела, любить я могу одного тебя.
Автор: Виверныш
Бета: просила не упоминать её имени
Фандом: Bleach
Пейринг: Кьораку/Укитаке
Рейтинг: PG-13
Дисклеймер: буквы придумали Кирилл и Мефодий, блич – мангака, а я только пользуюсь.
Саммари: после бутылочки саке в хорошей компании капитан восьмого отряда пишет портрет по памяти.
что-то тут спрятано
Ты беловолосый и светлокожий. Помнится, я тебя долго не мог запомнить из-за твоей монохромности. Такой серый мыш, неприметный и тихий, но только до тех пор, пока не открывал рот и не сверкал из-под седой чёлки тёмными карими глазищами. Вот так я и заметил тебя – на занятии по дзюцу, где тебе стало плохо, но ты одним взглядом разогнал наших девушек, рванувшихся тебя спасать. Не испугалась одна Унохана Рэтсу, но она не боялась ничего, так что это я воспринял как само собой разумеющееся. Сам-то я к тебе тогда не подошёл, но взгляд этот взял на заметку – как признак того, что ты не так прост.
Ты носишь длинные волосы. Когда мы учились в Академии, ты ходил стриженный, вечно лохматый, смешной такой, похожий на щенка. Только когда стал лейтенантом – начал отпускать волосы. Сначала отговаривался тем, что нет времени сходить постричься, а потом, когда волосы коснулись плеч, ты выдумал новую отговорку – мол, так легче собрать в хвост и ничего в глаза не лезет. Я не возражал против этого сначала куцего, а затем уже и длинного хвоста. Потому что не было ничего приятнее, чем распустить вечером твои туго собранные волосы и услышать из твоих уст тихий вздох наслаждения. И пропускать серебристые тяжёлые пряди между пальцев, ощущая их прохладу и гладкость.
Ты худой. И лёгкий. В Академии, даже на старших курсах, я мог на руках донести тебя до кабинета врача и не сбить дыхание, но ты мне не позволял, если был в сознании. Не сказал бы, чтобы ты плохо ел – хотя, если бы сам не видел, не поверил бы. Ты можешь съесть разом три обеда, выпить чаю с чем-нибудь сладким, и через час уже искать, чего бы пожевать. Обычно такое у тебя бывает либо незадолго до, либо через некоторое время после обострений. Твоё тело пытается наверстать те силы, которые ты теряешь в жестокой лихорадке, когда сутками не поднимаешься с футона. Твоё тело требует новой крови – и ты этому не сопротивляешься, по опыту зная, что воздержание в еде замедлит твою поправку и восстановление сил. Надо сказать, во время обострений ты не ешь, сколько бы они не длились. Однажды мы серьёзно опасались за твою жизнь, когда ты слёг в феврале и не поднимался две недели, и ни я, ни Унохана, ни твои офицеры не смогли закинуть в тебя ничего, кроме лекарств. Ты оправдывал это тем, что еда, якобы, идёт не на выздоровление, а для болезни, и если её кормить, ты будешь болеть ещё дольше. Поэтому ты только пил отвары и хинно-горькие лекарства, собственноручно изготовленные капитаном Четвёртого отряда. После этих двух недель ты выглядел как скелет, обтянутый желтоватой кожей, но я всё равно пришёл к тебе в постель, как только ты смог сам встать. Выздоравливающим шинигами нужно удовлетворять все виды голода.
Ты чистюля, каких мало. Это я, вечный раздолбай, убирал в комнате один раз в год – перед тем, как вселиться в неё. Ты же занимался этим добросовестно и, кажется, с удовольствием. Только потом я понял – ты просто боялся, что я заражусь от тебя. Когда мы стали любовниками, ты запрещал мне целовать себя в губы. Если я пытался провернуть какой-то трюк и поцеловать внезапно, устраивал мне головомойку и шипел, чтобы я не смел этого делать. Слава ками, мозговитая Унохана выбрала тебя объектом для написания дипломной работы, за которую и была сразу после Академии назначена лейтенантом Четвёртого отряда. Она таскала тебя на обследования больше недели, потом месяц ночами (днём-то учиться надо было) писала диплом. Результаты обрадовали всех – то, что ты считал туберкулёзом, оказалось врождённым застоем рейацу между звеньями Сна и Гордости, который и ранил твои лёгкие. Болезнь оказалась неизлечимой, но не угрожающей жизни, хоть и изнурительной. Кажется, в тот день, когда она это сказала, ты впервые спокойно вздохнул. И разрешил себя поцеловать. Я до сих пор помню, как ты неумело отвечал мне, как ты фыркал и задыхался, открывая себе что-то новое в соприкосновении тел, как я в порыве тебе губы и щёки исцарапал щетиной. На поцелуях всё и завершилось, потому что утром был выход на дипломную практику в мир живых и надо было выспаться хотя бы тебе – чтобы хоть один был в форме и прикрывал, если что. Отмечали эту маленькую радость уже после возвращения с грунта бутылочкой саке и сладким вином. И на следующий день на вручение дипломов попали ближе к концу торжественной части. Причём ты – с мелкими царапинами на лице. Я решил бриться хотя бы раз в три дня, хотя ни одного упрёка от тебя не слышал.
Ты дерёшься с таким вдохновенным выражением лица, словно пишешь картину. Это даже дед Яма замечал, пока мы учились. Наблюдать за тем, как ты разделываешь пустого – одно удовольствие, хотя проследить твои движения, большей частью осуществляемые в шунпо, неподготовленному человеку практически невозможно. Белые волосы, белые рукава, тонкие белые запястья – ты просто выпущенный на волю смерч. И Согё-но Котовари, как продолжение твоей руки, вначале одной, а потом уже обеих. Раз, два – и мне уже нечего делать. Но это только в том случае, если твоё белое не окрасится алым в один момент. По опыту знаю, что твои приступы выбирают самые неудачные моменты для появлений. И тогда уж мне приходится снимать маску безделья и лени и приниматься за дело самому. Благо, Катен Киокотцу намного легче работается в твоём присутствии. Подозреваю, что мой занпакто тоже старается произвести на тебя впечатление, хотя я могу и драматизировать. Я уже давно всё делаю, не задумываясь. Быстро доделать недоделанное, дать тебе ещё и свой платок, накинуть тебе поверх капитанского ещё и свой фирменный розовый хаори для тепла, довести или донести в зависимости от тяжести твоего приступа до дому, уложить и напоить отваром. Иногда приходится вызывать Унохану и противостоять твоим попыткам отделаться от госпитализации. Потом уйти для вида в свой отряд, позаигрывать с милой Нанао, подписать документы, а ночью прийти к тебе, где бы ты ни находился – дома ли, в госпитале ли, я всё равно ночую рядом с тобой. Рэтсу о нас знает ещё со студенческих времён, поэтому никогда не препятствует моим поздним визитам.
Ты спишь обычно на боку, по-детски приоткрыв рот, с лицом, которого не может быть у старого воина и основательно потрёпанного болезнью человека. Во сне ты часто мёрзнешь и ищешь тепла. А иногда, особенно перед приступами, ты сбрасываешь одеяло, а к утру сильно замерзаешь, если тебя некому накрыть. Я люблю обнимать тебя сзади, прижиматься грудью к твоей спине, а ты любишь засыпать у меня на плече так, чтобы я потом не мог пошевелиться и утром перед выходом по полчаса разминал ноющую руку, шею, ещё что-нибудь. Иногда ты мне помогаешь, но в итоге мы опаздываем всюду, куда бы ни собрались.
Ты сознательно отказался от того, чтобы продолжить свой род после того, как всё та же Унохана не без помощи Урахары установили, что твоя болезнь, скорее всего, наследственная. Я бы даже обрадовался, если бы ты женился. Это бы принесло тебе много радости, я знаю – у тебя были бы дети, которых тебе настолько не хватает, что ты усыновляешь и удочеряешь любого своего подчинённого хоть сколько-нибудь младше тебя по возрасту. Как хорошо, что я тебя старше на полгода. Весь твой отряд – твои дети, и часть командования, когда-то бывшая твоими подчинёнными – тоже. Я люблю шутить, что каждый раз ты выздоравливаешь только потому, что твои ребята оккупирует сейрейтейские и частично руконгайские храмы и круглосуточно молятся о твоём скорейшем выздоровлении. В каждой шутке, по традиции, есть доля шутки. Градус обожания своего капитана в твоём отряде зашкаливал всегда. Надо сказать, меня мои люди воспринимают как бесплатное приложение к Нанао, и я этому даже не удивляюсь.
В Готее 13 существует присказка о том, что из лейтенантов Укитаке дороги две – или становиться капитаном, или в могилу. Видимо, её не слышал ты один. Однажды на капитанской попойке не особо трезвый Ичимару пересказал тебе эту шуточку. Ты привычно заулыбался, но потом быстро ушёл, сказавшись больным. Я пошёл за тобой и увидел, как ты, закрыв глаза ладонями, стоишь в тени дерева, прислонившись спиной к стене. Тебе было так плохо, что с меня разом слетел весь хмель. Действительно, твои бывшие лейтенанты – Айзен, Тосен, Кучики, какое-то время Комамура, буквально две недели, пока не достиг банкая, Хицугая, ещё туча наших бывших коллег, имена которых моя память уже не удерживает, но я уверен, ты можешь перечислить их в том порядке, в котором они у тебя служили и учились. Но сколько их, безымянных для всех, кроме тебя, мальчишек-лейтенантов, потерянных из-за того, что они не успели овладеть банкаем до первого в их карьере серьёзного задания. Ты переживал смерть каждого тяжело, словно смерть своего ребёнка. Особенно сильно по тебе ударила гибель твоего последнего лейтенанта, Шиба Кайена, я ещё помню его имя, это был замечательный парень, которого, как я понял, ты растил себе на смену. Кучики на него плевался, ясное дело – изгнанный род, но ты с поразительным упорством стоял на своём, ты хотел вернуть клану Шиба его прежнюю честь. Парень бы действительно добился многого, не погибни он так глупо. Ты как раз только начал поправляться после сезонного обострения, и тут такой удар. Кажется, если бы тебе можно было поседеть ещё раз, ты бы поседел. Ты два дня не запускал никого в свой дом, а на третий, когда я сломал сёдзи, выяснилось, что ты перебирал и по-своему организовывал документацию отряда. На следующем капитанском собрании ты попросил Ямамото не назначать тебе больше лейтенантов. После, уже мне одному, ты пояснил: «Капитанов больше не требуется, а дела отряда я могу вести и при помощи младших офицеров». Вечером я напоил тебя и ты долго и неумело плакал, мешая шёпот с кашлем, слёзы и кровью от внезапно начавшегося приступа. Мне было за тебя горько и больно, и утешать тебя было нечем. Я остался с тобой ночью, отчасти из-за того, что боялся, что тебе станет хуже, отчасти для того, чтобы разделить твои чувства. Мои лейтенанты сменяются так, что я и не вспоминаю имён прошлых, знакомясь с новыми. Я не привязан ни к одному существу в Сейрейтее, кроме тебя. Зато ты чувствуешь так полно, что это причиняет тебе боль.
За что я люблю тебя? Нет, Джуу-тян, я уже этого не помню. Слишком уж давно я тебя люблю, моей любви уже не нужны причины. И сколько бы я ни искал мягкости и нежности женского тела, любить я могу одного тебя.
@настроение: светлое
@темы: слэш, Кёраку/Укитаке
-
-
16.11.2008 в 23:06Потрясающе. Склоняю голову, хоть и не люблю слэш)
-
-
16.11.2008 в 23:07-
-
16.11.2008 в 23:12-
-
16.11.2008 в 23:13-
-
16.11.2008 в 23:20-
-
16.11.2008 в 23:35-
-
16.11.2008 в 23:37-
-
17.11.2008 в 12:02-
-
22.11.2008 в 18:14-
-
23.11.2008 в 01:56-
-
25.02.2009 в 09:30-
-
11.01.2012 в 21:53-
-
11.01.2012 в 21:56