Название: нет его
Автор: chinpunkanpun
Фэндом: Bleach
Бета: корректорская работа была проведена ^___^"
Пэйринг: Ичиго/Гин
Рейтинг: R
Жанр: ангст, дэсфик
Предупреждения: AU, ООС, никакущее знание медицинской матчасти, примерно такое же – техники живописи.
Саммари: написано на бличекинк по заявке: "Гин/Ичиго, АУ. Ичиго - врач, Гин - пациент с какой-нибудь неизлечимой болезнью. Секс на больничной койке."
Статус: закончен
Дисклеймер: Кубо-сенсей
Примечание: в фике использованы фрагменты произведений И. Шоу, А. Гинзберга (спасибо ему!!!) и С. Довлатова.
тык
У парня странная манера говорить. Чуть поспешно, как будто желая избежать паузы. Как будто собеседник может задать неприятный вопрос, которого допускать ни в коем случае не следует.
Куросаки, глядя на дрожащие нервные руки и затравленный взгляд из-под светлой чёлки, думает, что это естественно в подобной обстановке: в коридоре, как только он выходит из реанимации. Блондин и красивая медно-рыжая женщина. Она изящно утирает слёзы. Никто из них не родственник пострадавшему, но это его первый, а потому особенный пациент.
Первый смертельный. В жизни каждого врача такое когда-то случается в первый раз. Впервые сообщить человеку, что он умрёт. Впервые не спасти на операционном столе. Впервые говорить с родными умершего или умирающего. Ни блондин, ни женщина – не родственники тому, что остался в палате, но пока Ичиго всё равно.
Мужчина подключён к мониторам. Пока для Куросаки он не просто перечень фактов с больничного листа. Нет. Есть имя, долговязая фигура с тонкой до прозрачности бледной кожей под нелепой, как любая больничная, рубахой, и синяки от дефибриллятора, один на груди, другой на рёбрах. Есть покрасневшие, припухшие веки с частоколом белёсых ресниц и рот, будто обведённый по контуру лиловым карандашом. Есть голубоватые лунки ногтей на узких, едва ли не просто обтянутых кожей кистях. Есть судорожно дёргающийся кадык, обмётанная белым изнанка губ, когда вытягиваешь дыхательную трубку, и ниточка вязкой слюны на подбородке, вытереть которую пациенту мешают капельницы и слабость. Нет только чувства, что происходит непоправимое.
Впрочем, кроме того, что…
Первое, что говорит Ичимару Гин, свободный от посторонних предметов в горле и нижнего белья: «Где мои брюки?» и «Теперь я могу брать в рот действительно глубоко».
Первое, что говорит доктор Куросаки, обращаясь непосредственно к нему: «Вы умираете». И это как-то совсем не трагично. Похоже на фарс, потому что Ичимару смеётся, скаля далёкие от идеала, не слишком ровные зубы.
- Послушай, я хочу определённости! Мне надоело прятаться по углам, как подросткам. Реши уже наконец, и давай съедемся, - говорит он Ичиго и ладонью скользит вдоль предплечья. В голове у Куросаки туман, во рту сухо, он разбит и сдерживает озноб.
Они встречаются со школы и должны съехаться рано или поздно. Разумеется. Но сейчас сказать «да» невозможно и не хочется.
Дребезжание. Знакомое любому в больнице. Подставка под капельницу.
- О! Сенсей, сенсей, - Ичимару кивает одному, потом другому. Его глаза не упускают ничего: ни слишком интимной для коллег позы, ни соприкасающихся рук. – Вот, иду в уборную. Утка как-то не слишком привлекает. Потом это полночи вдыхать… Нет, я много чего скурил в жизни…
- Утку обязан выносить медбрат, - говорит Урюу ровно. Вот уж у кого всё и всегда в рамках. Великолепно и выверено вплоть до интонаций.
- Я его выставил. Хотел задницу показать в знак презрения, но, что обидно, он на неё уже насмотрелся. А после теперешнего вояжа по коридору – её полбольницы видело…
Когда Гин прощается и поворачивается спиной, Ичиго понимает, что зрелище и правда весьма и весьма будоражит.
Нарушение врачебной этики. Безумие. Бред. Одержимость. Жалость. Банальный недотрах. Я видел его больничную карту – она толще телефонного справочника. Этот человек сам сотворил со своим телом такое. Это достойно презрения. Ичиговсёхорошоэтопройдётсовременемяпонимаю. Ещё множество умных и не очень, иногда сплошь ругательных слов, которые говорит Урюу, когда они остаются одни в ординаторской.
Они с Исидой встречаются ещё со старшей школы, и тот знает его лучше, чем кто-либо.
«Вы умираете». В устах врача фраза лишена какого бы то ни было трагизма.
Гин всегда мечтал закончить жизнь в больничной палате. Здесь как на сцене. Герой – в центре, на него направлены все взгляды и прожектора. Врач – режиссёр, но при этом выполняет одну из ролей. Большую часть представления он наблюдает из-за кулис, готовый вмешаться, когда необходимо, шепчет актёрам, что им пора на выход, что выходить надо с улыбкой и не следует чрезмерно затягивать монологи и диалоги.
У героя роль длинная – всё вертится вокруг него, он не покидает сцены, он единственный исполнитель…
Глаза открываются с почти слышным скрипом. А вот голос скрипит по-настоящему, и он говорит: «Теперь я могу брать в рот действительно глубоко». А после: «Где мои брюки?»
Он мог подохнуть давно. Например, когда в старшей школе ребята из банды избили его велосипедными цепями, и бросили в переулке за мусорными контейнерами, и он до сих пор помнит вонь и отдалённые звуки сирен.
Он мог бы подохнуть в Америке, когда вместо колледжа, обкуренный и не от мира сего, не спал в квартире без горячей воды и даже без обоев. От квартиры только и были, что четыре стены. Мог бы, потому что лучшим завтраком тогда были мет или дорожка кокса.
Он мог бы подохнуть просто заразившись СПИДом или ещё какой дрянью. Ибо память не сохраняла, где, с кем и когда он трахался.
Гин, галлюцинируя, плыл в абсолют, окружённый будто сонмом ангелов, ненаписанными картинами.
Он мог бы подохнуть в упавшем самолёте по пути в Токио. Самолёты, вы знаете, постоянно где-нибудь падают.
Он мог бы подохнуть, размазывая свой обнажённый мозг по холсту, не удерживая кадров реальности. Излагая факты и воспоминания, яркие картинки, инциденты в больницах и тюремных камерах.
Он мог бы подохнуть на коротком пути от парка и до квартиры, в студию.
Мог бы подохнуть тысячу раз после сеанса психотерапевта, шагнув под поезд. В метро такое часто случается.
Он. Мог. Бы. Подохнуть.
Но подсудимые не кончают жизнь самоубийством, если сохранили хоть каплю достоинства.
Разумеется, всё это чушь, лишённая минимального жизненного правдоподобия.
Он умирает.
Нет, не через пять лет, не через год. И даже месяц он вряд ли протянет. Он уже умирает. Сейчас. И некому поделиться таким необычным опытом, потому что все предшественники мертвы.
Ичимару – художник. Он ненавидит своё тело и всю сознательную жизнь пытается от него избавиться. Тело отвечает ему взаимностью. Он отколупывает от себя по атому, уничтожает, аннигилирует даже само сознание себя – собою. Самость мстит судорогами, обмороками, депрессиями.
Он танцует на крышах в мусульманских кварталах Франции. Он целует загорелых индейских ангелов на улицах американских штатов, названия которых забывает тут же. Он пытается выброситься из окна головой вперёд. Он кричит непристойности, плюётся и пытается отбиваться, потерянный в себе, который и есть абсолютная реальность. Он глотает снотворное в ванной своей токийской квартиры, потому что абсолютная реальность ездит в роскошной тачке и ею же его переехала, и у него на спине до сих пор след от протектора.
- Доктор, что за нездоровое желание меня выпотрошить?
- Доктор, прекратите так меня щупать, я стесняюсь!
- Я не стану это подписывать.
- Ну прекратите. Я почти стопроцентно подохну, ожидая пересадки. Весь ливер достается молоденьким, что логично.
- Прекратите истерику. Она просто зашла меня проведать. После того, чем вы меня пичкаете, я бесполезен для женщины в этом смысле.
- Сделайте меня счастливым, доктор. Ваш друг ведь анестезиолог? Станьте моим проводником. Моим Вергилием. Проводите меня в вечность.
- Хотите держать моё сердце в ладонях? Для этого необязательно вскрывать грудину. Попросите, и я отдам его так.
Гин не раз видел таких на улицах или в зеркале. Обдолбанных, с ввалившимися глазами, в нищете и в лохмотьях, ищуще покачивающихся в поисках кайфа, с лицами детей, или ангелов, или кретинов. С ласковыми карими глазами и волосами, торчащими в разные стороны.
Его доктор именно такой, ну, если исключить истощение, нищету и дурь. Его доктор гладкий, спокойный и вежливый. Для Ичимару он ребёнок, и ангел, и кретин.
Художник смеётся, острит и вредничает. Выплёвывает градусник. Выбрасывает таблетки. Грубит. Отказывается от экспериментальных препаратов. Взывает к логике на свой манер. Рисует небрежные наброски с белёсыми тварями, которые за накрытым столом ножами и вилками в суставчатых многопалых лапах разделывают человеческое сердце. Рисует врачей, медсестёр, Ран и Киру. Никогда не любил портреты. Рисует ангела с сияющими спокойными глазами.
Для Ичимару его доктор – такой.
Он жаждет совершенства, которое сотворит искусственный мир. И он знает, что делать.
Сценарий пошл до невероятности. Переслащён и пафосен. Реплики героев под стать.
Гин – неблагодарный исполнитель. Он бы не прочь сменить своё главенствующее положение, разругать бездарную игру других актёров, сократить или вовсе убрать их роли.
Он провоцирует. Он говорит: «Попросите». И это кульминация.
Он падал в эту яму уже тысячу раз и, если душа существует, ещё будет, каждый раз умирая от ужаса. Он поцелует Куросаки сейчас, и тот не откажется.
Куросаки почти падает на него, прижимая к кровати собственным телом. Утыкается лицом в подушку около самой щеки и рыдает. Глухо, надрывно, неумело, но отчаянно, как все дети.
Целует, беспорядочно гладя, и тиская, и, кажется, почему-то боясь прикасаться. Дрожащими руками отсоединяет капельницы. Кривится и стискивает зубы, силясь не зареветь опять. Гин смотрит на его обиженное непонимающее лицо.
«Недавно мне стало известно, что мир несовершенен – я трубадур отточенной банальности», –
интересная фраза, хоть татуировку коли на каком-нибудь особо интимном месте для потомков, думает он, ощущая упирающуюся в бедро чужую эрекцию и полное отсутствие своей.
Тянет руку и, обдирая о пуговицы тонкую кожу запястья, расстёгивает ремень. Сдвигает белье, сжимает, лаская. Дышать тяжело, и жарко, как под софитами, и он изгибает запястье, почти со страхом ожидая режиссёрского: «Локоть убери, закрыл всё!». Гин дрожит от беззвучного смеха, и это уже порно.
Он любит порно. Любит так, как никого и никогда, потому что Ичиго…
Какое милое имя, любимая домашняя шутка, захотелось-клубнички-на-ночь-гладя-сенсей…
Ичиго скулит и жмурится, когда кончает.
Болезнь похожа на бесконечный отсос. Гин отсосал бы каждому санитару, и уборщику в госпитале, и, может, паре мотоциклистов, которые раскатывают под окнами, только бы разнообразить доводящую до бешенства монотонность.
Ичиго почти не спит последние две ночи: дежурство в приёмном покое. Пару часов дрёмы на кушетке в ординаторской можно не считать. Это и сейчас не сон. Он проваливается в муть на грани между сознанием и его потерей, ощущая под собой лёгкую вибрацию обнажённого и трепещущего космоса.
Они бы трахнулись на пустыре, на заднем дворе ресторана, на потных и липких задних рядах складывающихся, как карточные домики, кинотеатров, на вершине холма с видом на Фудзи, в туалете в подземке, на краю дороги, в любом достаточно тёмном коридоре или в проулке знакомого и совсем нет города.
Гин бы, посмеиваясь, за руку отвёл его в свою полутёмную спальню с тонкой полоской света от приоткрытой двери в «нежно и с любовью». Он бы распластал его на постели, вылизал и отсосал. Совсем по-другому, как времени, космосу или небу. Он бы смеялся и всхлипывал, склоняясь над рыжеволосым и обнажённым ангелом.
Он бы уселся сверху, разглядывая в раме своих раздвинутых коленей рассеянный лунный свет отражённый зеркалом, бледные полутона и плавные линии. Он бы целовал и ласкал, окуная в них лицо, слыша со стороны собственные сдавленные стоны. Оставлял на влажных угловатых плечах красные отпечатки ладоней.
А на рассвете, осенённый крыльями, был бы спасён у подножия пылающей лестницы.
- Тебе не было больно?
- Неужели анестезиолог молчит, как под наркозом, когда трахаетесь?
Гину теперь всегда больно, но он промолчит, блуждая между двумя зрительными образами и вспышками озарения. Будто не привык к спиртному и впервые распробовал опьянение.
Лица появляются и исчезают, мимолётные, молчаливые, едва различимые, будто окутанные туманом – Ран улыбается, как кинозвезда, чуть разомкнув губы, Кира нервно отбрасывает волосы, врачи, тихие голоса медиков, шёпот. Врачи молчат. Ичимару нравится рыжий, а брюнет совсем наоборот.
Боли Гин не чувствует, а должна ли она быть? Впрочем, морфий раз в четыре часа колят исправно. Сознание мутится, и он теряет ощущение времени и уже не помнит, давно ли находится в больнице и зачем.
Он упирается взглядом в экран телевизора, который вкатили к нему в палату. Дурацкие дневные шоу для детей и пенсионеров. Когда он устаёт, то просто закрывает глаза.
Он вплывает в абсолют нагим и ширнутым, как и должно. И даже пятьдесят тысяч электрошоков не вернут его душу назад из её паломничества к…
Стоп, снято. Титры. Выносите реквизит.
Автор: chinpunkanpun
Фэндом: Bleach
Бета: корректорская работа была проведена ^___^"
Пэйринг: Ичиго/Гин
Рейтинг: R
Жанр: ангст, дэсфик
Предупреждения: AU, ООС, никакущее знание медицинской матчасти, примерно такое же – техники живописи.
Саммари: написано на бличекинк по заявке: "Гин/Ичиго, АУ. Ичиго - врач, Гин - пациент с какой-нибудь неизлечимой болезнью. Секс на больничной койке."
Статус: закончен
Дисклеймер: Кубо-сенсей
Примечание: в фике использованы фрагменты произведений И. Шоу, А. Гинзберга (спасибо ему!!!) и С. Довлатова.
тык
Любовь пришла, как тромбоэмболия,
повергнув в шок, внезапно, не спросив.
Мне ни вдохнуть, ни выдохнуть отныне.
Сердечный ритм сбивается в курсив.
И гипоксичный мир манящий, странный.
Рождает возбуждение в крови.
Я сомневаюсь, смогут ли декстраны.
Улучшить реологию любви.
К чему потуги внешнего дыханья?
Прошел добутаминовый экстаз.
В глубинах оглушённого сознанья,
как крик явилась ты в последний раз.
Амур вонзает под ключицу жало.
Текут излишки чувств моих на бис.
Впустую всё! Он пишет мне устало.
Очередной посмертный эпикриз.
Саша Alicare
повергнув в шок, внезапно, не спросив.
Мне ни вдохнуть, ни выдохнуть отныне.
Сердечный ритм сбивается в курсив.
И гипоксичный мир манящий, странный.
Рождает возбуждение в крови.
Я сомневаюсь, смогут ли декстраны.
Улучшить реологию любви.
К чему потуги внешнего дыханья?
Прошел добутаминовый экстаз.
В глубинах оглушённого сознанья,
как крик явилась ты в последний раз.
Амур вонзает под ключицу жало.
Текут излишки чувств моих на бис.
Впустую всё! Он пишет мне устало.
Очередной посмертный эпикриз.
Саша Alicare
У парня странная манера говорить. Чуть поспешно, как будто желая избежать паузы. Как будто собеседник может задать неприятный вопрос, которого допускать ни в коем случае не следует.
Куросаки, глядя на дрожащие нервные руки и затравленный взгляд из-под светлой чёлки, думает, что это естественно в подобной обстановке: в коридоре, как только он выходит из реанимации. Блондин и красивая медно-рыжая женщина. Она изящно утирает слёзы. Никто из них не родственник пострадавшему, но это его первый, а потому особенный пациент.
Первый смертельный. В жизни каждого врача такое когда-то случается в первый раз. Впервые сообщить человеку, что он умрёт. Впервые не спасти на операционном столе. Впервые говорить с родными умершего или умирающего. Ни блондин, ни женщина – не родственники тому, что остался в палате, но пока Ичиго всё равно.
Мужчина подключён к мониторам. Пока для Куросаки он не просто перечень фактов с больничного листа. Нет. Есть имя, долговязая фигура с тонкой до прозрачности бледной кожей под нелепой, как любая больничная, рубахой, и синяки от дефибриллятора, один на груди, другой на рёбрах. Есть покрасневшие, припухшие веки с частоколом белёсых ресниц и рот, будто обведённый по контуру лиловым карандашом. Есть голубоватые лунки ногтей на узких, едва ли не просто обтянутых кожей кистях. Есть судорожно дёргающийся кадык, обмётанная белым изнанка губ, когда вытягиваешь дыхательную трубку, и ниточка вязкой слюны на подбородке, вытереть которую пациенту мешают капельницы и слабость. Нет только чувства, что происходит непоправимое.
Впрочем, кроме того, что…
Первое, что говорит Ичимару Гин, свободный от посторонних предметов в горле и нижнего белья: «Где мои брюки?» и «Теперь я могу брать в рот действительно глубоко».
Первое, что говорит доктор Куросаки, обращаясь непосредственно к нему: «Вы умираете». И это как-то совсем не трагично. Похоже на фарс, потому что Ичимару смеётся, скаля далёкие от идеала, не слишком ровные зубы.
- Послушай, я хочу определённости! Мне надоело прятаться по углам, как подросткам. Реши уже наконец, и давай съедемся, - говорит он Ичиго и ладонью скользит вдоль предплечья. В голове у Куросаки туман, во рту сухо, он разбит и сдерживает озноб.
Они встречаются со школы и должны съехаться рано или поздно. Разумеется. Но сейчас сказать «да» невозможно и не хочется.
Дребезжание. Знакомое любому в больнице. Подставка под капельницу.
- О! Сенсей, сенсей, - Ичимару кивает одному, потом другому. Его глаза не упускают ничего: ни слишком интимной для коллег позы, ни соприкасающихся рук. – Вот, иду в уборную. Утка как-то не слишком привлекает. Потом это полночи вдыхать… Нет, я много чего скурил в жизни…
- Утку обязан выносить медбрат, - говорит Урюу ровно. Вот уж у кого всё и всегда в рамках. Великолепно и выверено вплоть до интонаций.
- Я его выставил. Хотел задницу показать в знак презрения, но, что обидно, он на неё уже насмотрелся. А после теперешнего вояжа по коридору – её полбольницы видело…
Когда Гин прощается и поворачивается спиной, Ичиго понимает, что зрелище и правда весьма и весьма будоражит.
Нарушение врачебной этики. Безумие. Бред. Одержимость. Жалость. Банальный недотрах. Я видел его больничную карту – она толще телефонного справочника. Этот человек сам сотворил со своим телом такое. Это достойно презрения. Ичиговсёхорошоэтопройдётсовременемяпонимаю. Ещё множество умных и не очень, иногда сплошь ругательных слов, которые говорит Урюу, когда они остаются одни в ординаторской.
Они с Исидой встречаются ещё со старшей школы, и тот знает его лучше, чем кто-либо.
«Вы умираете». В устах врача фраза лишена какого бы то ни было трагизма.
Гин всегда мечтал закончить жизнь в больничной палате. Здесь как на сцене. Герой – в центре, на него направлены все взгляды и прожектора. Врач – режиссёр, но при этом выполняет одну из ролей. Большую часть представления он наблюдает из-за кулис, готовый вмешаться, когда необходимо, шепчет актёрам, что им пора на выход, что выходить надо с улыбкой и не следует чрезмерно затягивать монологи и диалоги.
У героя роль длинная – всё вертится вокруг него, он не покидает сцены, он единственный исполнитель…
Глаза открываются с почти слышным скрипом. А вот голос скрипит по-настоящему, и он говорит: «Теперь я могу брать в рот действительно глубоко». А после: «Где мои брюки?»
Он мог подохнуть давно. Например, когда в старшей школе ребята из банды избили его велосипедными цепями, и бросили в переулке за мусорными контейнерами, и он до сих пор помнит вонь и отдалённые звуки сирен.
Он мог бы подохнуть в Америке, когда вместо колледжа, обкуренный и не от мира сего, не спал в квартире без горячей воды и даже без обоев. От квартиры только и были, что четыре стены. Мог бы, потому что лучшим завтраком тогда были мет или дорожка кокса.
Он мог бы подохнуть просто заразившись СПИДом или ещё какой дрянью. Ибо память не сохраняла, где, с кем и когда он трахался.
Гин, галлюцинируя, плыл в абсолют, окружённый будто сонмом ангелов, ненаписанными картинами.
Он мог бы подохнуть в упавшем самолёте по пути в Токио. Самолёты, вы знаете, постоянно где-нибудь падают.
Он мог бы подохнуть, размазывая свой обнажённый мозг по холсту, не удерживая кадров реальности. Излагая факты и воспоминания, яркие картинки, инциденты в больницах и тюремных камерах.
Он мог бы подохнуть на коротком пути от парка и до квартиры, в студию.
Мог бы подохнуть тысячу раз после сеанса психотерапевта, шагнув под поезд. В метро такое часто случается.
Он. Мог. Бы. Подохнуть.
Но подсудимые не кончают жизнь самоубийством, если сохранили хоть каплю достоинства.
Разумеется, всё это чушь, лишённая минимального жизненного правдоподобия.
Он умирает.
Нет, не через пять лет, не через год. И даже месяц он вряд ли протянет. Он уже умирает. Сейчас. И некому поделиться таким необычным опытом, потому что все предшественники мертвы.
Ичимару – художник. Он ненавидит своё тело и всю сознательную жизнь пытается от него избавиться. Тело отвечает ему взаимностью. Он отколупывает от себя по атому, уничтожает, аннигилирует даже само сознание себя – собою. Самость мстит судорогами, обмороками, депрессиями.
Он танцует на крышах в мусульманских кварталах Франции. Он целует загорелых индейских ангелов на улицах американских штатов, названия которых забывает тут же. Он пытается выброситься из окна головой вперёд. Он кричит непристойности, плюётся и пытается отбиваться, потерянный в себе, который и есть абсолютная реальность. Он глотает снотворное в ванной своей токийской квартиры, потому что абсолютная реальность ездит в роскошной тачке и ею же его переехала, и у него на спине до сих пор след от протектора.
- Доктор, что за нездоровое желание меня выпотрошить?
- Доктор, прекратите так меня щупать, я стесняюсь!
- Я не стану это подписывать.
- Ну прекратите. Я почти стопроцентно подохну, ожидая пересадки. Весь ливер достается молоденьким, что логично.
- Прекратите истерику. Она просто зашла меня проведать. После того, чем вы меня пичкаете, я бесполезен для женщины в этом смысле.
- Сделайте меня счастливым, доктор. Ваш друг ведь анестезиолог? Станьте моим проводником. Моим Вергилием. Проводите меня в вечность.
- Хотите держать моё сердце в ладонях? Для этого необязательно вскрывать грудину. Попросите, и я отдам его так.
Гин не раз видел таких на улицах или в зеркале. Обдолбанных, с ввалившимися глазами, в нищете и в лохмотьях, ищуще покачивающихся в поисках кайфа, с лицами детей, или ангелов, или кретинов. С ласковыми карими глазами и волосами, торчащими в разные стороны.
Его доктор именно такой, ну, если исключить истощение, нищету и дурь. Его доктор гладкий, спокойный и вежливый. Для Ичимару он ребёнок, и ангел, и кретин.
Художник смеётся, острит и вредничает. Выплёвывает градусник. Выбрасывает таблетки. Грубит. Отказывается от экспериментальных препаратов. Взывает к логике на свой манер. Рисует небрежные наброски с белёсыми тварями, которые за накрытым столом ножами и вилками в суставчатых многопалых лапах разделывают человеческое сердце. Рисует врачей, медсестёр, Ран и Киру. Никогда не любил портреты. Рисует ангела с сияющими спокойными глазами.
Для Ичимару его доктор – такой.
Он жаждет совершенства, которое сотворит искусственный мир. И он знает, что делать.
Сценарий пошл до невероятности. Переслащён и пафосен. Реплики героев под стать.
Гин – неблагодарный исполнитель. Он бы не прочь сменить своё главенствующее положение, разругать бездарную игру других актёров, сократить или вовсе убрать их роли.
Он провоцирует. Он говорит: «Попросите». И это кульминация.
Он падал в эту яму уже тысячу раз и, если душа существует, ещё будет, каждый раз умирая от ужаса. Он поцелует Куросаки сейчас, и тот не откажется.
Куросаки почти падает на него, прижимая к кровати собственным телом. Утыкается лицом в подушку около самой щеки и рыдает. Глухо, надрывно, неумело, но отчаянно, как все дети.
Целует, беспорядочно гладя, и тиская, и, кажется, почему-то боясь прикасаться. Дрожащими руками отсоединяет капельницы. Кривится и стискивает зубы, силясь не зареветь опять. Гин смотрит на его обиженное непонимающее лицо.
«Недавно мне стало известно, что мир несовершенен – я трубадур отточенной банальности», –
интересная фраза, хоть татуировку коли на каком-нибудь особо интимном месте для потомков, думает он, ощущая упирающуюся в бедро чужую эрекцию и полное отсутствие своей.
Тянет руку и, обдирая о пуговицы тонкую кожу запястья, расстёгивает ремень. Сдвигает белье, сжимает, лаская. Дышать тяжело, и жарко, как под софитами, и он изгибает запястье, почти со страхом ожидая режиссёрского: «Локоть убери, закрыл всё!». Гин дрожит от беззвучного смеха, и это уже порно.
Он любит порно. Любит так, как никого и никогда, потому что Ичиго…
Какое милое имя, любимая домашняя шутка, захотелось-клубнички-на-ночь-гладя-сенсей…
Ичиго скулит и жмурится, когда кончает.
Болезнь похожа на бесконечный отсос. Гин отсосал бы каждому санитару, и уборщику в госпитале, и, может, паре мотоциклистов, которые раскатывают под окнами, только бы разнообразить доводящую до бешенства монотонность.
Ичиго почти не спит последние две ночи: дежурство в приёмном покое. Пару часов дрёмы на кушетке в ординаторской можно не считать. Это и сейчас не сон. Он проваливается в муть на грани между сознанием и его потерей, ощущая под собой лёгкую вибрацию обнажённого и трепещущего космоса.
Они бы трахнулись на пустыре, на заднем дворе ресторана, на потных и липких задних рядах складывающихся, как карточные домики, кинотеатров, на вершине холма с видом на Фудзи, в туалете в подземке, на краю дороги, в любом достаточно тёмном коридоре или в проулке знакомого и совсем нет города.
Гин бы, посмеиваясь, за руку отвёл его в свою полутёмную спальню с тонкой полоской света от приоткрытой двери в «нежно и с любовью». Он бы распластал его на постели, вылизал и отсосал. Совсем по-другому, как времени, космосу или небу. Он бы смеялся и всхлипывал, склоняясь над рыжеволосым и обнажённым ангелом.
Он бы уселся сверху, разглядывая в раме своих раздвинутых коленей рассеянный лунный свет отражённый зеркалом, бледные полутона и плавные линии. Он бы целовал и ласкал, окуная в них лицо, слыша со стороны собственные сдавленные стоны. Оставлял на влажных угловатых плечах красные отпечатки ладоней.
А на рассвете, осенённый крыльями, был бы спасён у подножия пылающей лестницы.
- Тебе не было больно?
- Неужели анестезиолог молчит, как под наркозом, когда трахаетесь?
Гину теперь всегда больно, но он промолчит, блуждая между двумя зрительными образами и вспышками озарения. Будто не привык к спиртному и впервые распробовал опьянение.
Лица появляются и исчезают, мимолётные, молчаливые, едва различимые, будто окутанные туманом – Ран улыбается, как кинозвезда, чуть разомкнув губы, Кира нервно отбрасывает волосы, врачи, тихие голоса медиков, шёпот. Врачи молчат. Ичимару нравится рыжий, а брюнет совсем наоборот.
Боли Гин не чувствует, а должна ли она быть? Впрочем, морфий раз в четыре часа колят исправно. Сознание мутится, и он теряет ощущение времени и уже не помнит, давно ли находится в больнице и зачем.
Он упирается взглядом в экран телевизора, который вкатили к нему в палату. Дурацкие дневные шоу для детей и пенсионеров. Когда он устаёт, то просто закрывает глаза.
Он вплывает в абсолют нагим и ширнутым, как и должно. И даже пятьдесят тысяч электрошоков не вернут его душу назад из её паломничества к…
Стоп, снято. Титры. Выносите реквизит.
-
-
23.01.2011 в 16:16Я в полном восторге
-
-
23.01.2011 в 16:17о, благодарю)))
писано на Бличекинк, просто с заявкой повезло)
-
-
23.01.2011 в 16:19-
-
23.01.2011 в 16:20чиорд, спасибо
-
-
23.01.2011 в 20:17-
-
23.01.2011 в 20:27эмн, автору приятно, очень)))
-
-
24.01.2011 в 02:02-
-
24.01.2011 в 16:02автору согласиться?
его и самого нехило штырило в процессе
-
-
29.01.2011 в 18:27-
-
29.01.2011 в 23:12всё в шапке
у Аллена Гинзберга есть поэма "Вопль", так вот, фанфик - полнейшая стилизация))))
есть даже прямое цитирование
ну, и кроме того, автор просто больной
-
-
28.02.2011 в 01:17И тут вдруг совершенно случайно нашла этот.
Я в восторге. И что главное- как раз в настроение...
Мне очень понравилось. Даже больше.
Огромное спасибо автору.за столь великую вещь.
-
-
28.02.2011 в 17:20ооо, пожалуйста))))
мне казалось, что сама по себе заявка и такой расклад в плане пейринга может кого-то сквикнуть)))
но, судя по отзывам... не случилось
-
-
28.02.2011 в 17:35А если стольким людям нравиться, значит действительно фику стоит быть **
-
-
28.02.2011 в 17:42ну, собсно, совершенно согласна.
любой пейринг имеет право на существование)))
а фик... если нравится, то конечно